Это могло бы стать сценой для фильма, если бы какой-нибудь режиссер захотел снять настоящий фильм о работе журналистов. Журналист во время интервью заплакал, а герой – наивный, жестокий и добрый – испугался, а потом заплакал тоже. Дальше вопросы задавались спокойные, ответы давались спокойные, но и интервьюер и интервьюируемый продолжали плакать.

А до этого Дремов с казаками смеялся – в штаб вошел мужчина, просивший отпустить жену. Заикался от волнения, еле шевелил губами, и слова его выходили шепотом. Жену взяли за торговлю наркотиками. Казаки знали, что это — не она, что это — ее сын.

Казак, бывший каменщик, бывший монастырский послушник Павел Дремов мог бы стать идеальным срединным героем, если б какой-нибудь писатель захотел создать «Тихий Дон» новейших времен. Паша бы стал правдоподобным героем – он был мягок и жесток. Он внешне спокойно грешил, называя грех неизбежным злом, и зная, а Павел был верующим, что Бог в эти моменты пристально наблюдает за ним и когда-нибудь накажет. Но у Павла были свои доводы для греха – их неизбежность на пути к лучшей жизни, но он знал, что греша, приносит в жертву себя. Конкретно – свою душу. Он говорил, что когда все закончится, он станет хуже, чем был. Что атаман Дремов сгубит душу Дремова-каменщика. «С одной стороны, ту женщину закрыли, — приводил он пример. — И это – зло. Но с другой стороны, наркотики – тоже зло». Говорил, что между двумя крайностями – добром и злом – пролегает обширная серость. И не наступи смутные времена, каменщик-Дремов выбрал бы крайность добра. Вот таким и должен быть он, срединный герой обычной правдоподобной жизни, в которой люди не делятся на исключительно жертв и палачей, на добрых и злых, на хороших и плохих, на красных и белых.

Марина Ахмедова и Павел Дремов
WWW.FACEBOOK.COM

Через несколько дней после той нашей встречи Павел выступил с видеообращением, в котором обвинял руководство ЛНР в том, что не дают строить честную народную республику, где все будет для простого человека.

Если бы могла судить в его истории я, видевшая атамана, наверное, чаще, чем другие федеральные журналисты, то я бы сказала в конце, а 12 декабря для атамана наступил конец, что грани он не перешел. Он сам стал гранью. Ведь для того, чтобы приблизиться к атаману на то расстояние, которое позволит оставить в его машине взрывное устройство, прежде всего требовалось войти к нему в доверие. А для того, чтобы оставить взрывное устройство в машине того, чьим доверием ты пользуешься, нужно, прежде всего, перейти грань – войти в ту серую зону, где окончательно сбиты настройки, отличающие добро от зла.

Однажды я снова приехала к Павлу в Стаханов. В штабе сказали, что атаман не сможет меня принять, он устал.

— Но он скоро будет выходить, вы можете поймать его у выхода и задать ему пару вопросов, — посоветовал его помощник.

— Не такая уж он важная персона, чтобы я ловила его у входа! – ответила я и пошла прочь.

Через пять минут от Павла перезвонили и попросили вернуться.

— У вас руки трясутся, — сказала я с порога.

— После танка, — ответил он. — Они замерзли сильно. Я – не танкист. Но надо было вести колонну, и я ее вел личным примером. Я считаю, что именно так надо делать. Сугубо мое субъективное мнение. Считаю, что командир должен показывать пример. Все шли по боевому – с закрытыми люками. А я ехал на воздухе, чтобы все видели – вот он едет командирский танк впереди всех. Я не за рычагами. Я стоял в командирском отсеке по пояс высунутым и смотрел.

Павел из Стаханова. Стаханов — в нескольких километрах от передовой. В Стаханове живет его мать.

— Вы изменились, Павел, — заметила в тот раз я. – Стали спокойней. Или это вас успокоили?

— На самом деле, это я сам себя успокоил, — ответил он. — Было принято решение, что сейчас мы в войне победим, и тогда мы разберемся, кто есть кто внутри. Я к властям ЛНР как относился с брезгливостью, так к ним и отношусь. Я в них людей не вижу. Вот если бы я видел в них стремление изменить жизнь народа к лучшему, я бы рассуждал по-другому. Я каждое утро задаю себе вопрос – «Для чего ты все это делаешь? Просто развернись и уйди…». Уже, вроде, все долги родине отдал, все, что хотел сделал, надо уходить. Но просто я понимаю, что если уйду, то тут будет еще хуже. Многие из тех, кто стоят сейчас рядом со мной, тоже развернутся и уйдут. А будущее должно держаться на таких как они, которые не для себя, а для других.

В другой раз Павел встретил меня у въезда в Стаханов. Опустилось стекло в окне черной машины, из нее показалась ушастая голова атамана. Он вздохнул — наши встречи не приносили ему ничего хорошего.

— Вы знаете, что со мной делал куратор, после того, как вы опубликовали свое интервью? – спросил Павел. — Он так долго насиловал меня им, обсуждая абзац за абзацем, что я выучил это интервью наизусть.

— Вы снова изменились Павел, — сказала я. – У вас в бороде появилось больше седых волос.

— А волос на голове стало меньше, — он снял папаху. – Но интервью я вам больше не дам. Давайте подождем, когда изменятся обстоятельства.

Мы подождали, и обстоятельства изменились — Павла убили. Сразу заговорили, что убийство это подлое, что убили свои, вонзив нож в спину. Но убийцы точно были не свои. Атаман имел двух врагов – внешнего и отложенного внутреннего. С последним он хотел разобраться, когда закончится война с внешним врагом, ведь у внутреннего врага и у Дремова был общий враг — тот самый внешний. Но враг, не важно внутренний он или внешний, своим быть не может. Свой не подсылает исполнителя, не вызывающего подозрений. Свой не ждет терпеливо, когда исполнитель войдет в доверие к тому, кого надо убить. Свой имеет несоизмеримо больше возможностей убить, чем чужой, но на то он и свой, что не убивает. Значит, и Павла убил не свой, а (вероятно) внутренний чужой.

На смерть Павла сказали и такое — революция, мол, пожирает своих детей. Но революция, мы знаем, питается по-разному на разных своих этапах. Рождаясь, она пожирает своих врагов. В середине ей случается питаться невинными, ведь врагов революции остается все меньше. А приближаясь к концу, революция, действительно, может начать есть и своих детей. Но съедая тех, кто ее породил, тех, кто ее составил, кто поднял ее идею, как флаг, она съедает самой себя и кончается. А конец этот, кажется, приближают разговоры о неизбежности гибели революционных детей. Ведь неизбежность становится неизбежностью, только когда ее широко признают, выписывая ей право на существование. В смерти атамана Павла Дремова роковой неизбежности нет. Но есть закономерность, которую обретают преступления, остающиеся без наказаний.

В конце, когда б все закончилось, и революция б отдала лучшее народу, Павел планировал снова стать каменщиком. Говорил: «После войны я буду дома восстанавливать. Это проще и легче». Наверняка в Стаханове и в Луганской области осталось много камней, которые бывший атаман Дремов мог бы положить в стену, закрепив дело революции, ведь революция жива и не признается будущем поколением злом до тех пор, пока идет стройка, а возведенное во имя и ради революции стоит крепко. Но для, чтобы она жила, должен найтись кто-то, кто предложит революции проглотить камень вместо ребенка.