И смерти нет почетней той,
Что ты принять готов
За кости пращуров своих,
За храм своих богов

 Гораций

Сколько лет ломают копья ученые мужи, что есть «казачество» - этнос или сословие? Но важно ли ребенку, к какому сословию принадлежит его мать? Он просто любит ее такой, какая есть. Смотрят на меня с фотографий лица ушедших предков: бравые казаки передают приветы из дальнего-далека «разлюбезным супругам», принарядившиеся женщины с казачатами на коленях смотрят внимательно из рамок. Это мой род. Так нужны ли мне внешние атрибуты казачества — форма, нагайки, полушалки, коромысла, если я и так плоть от плоти их дитя? Простой быт казачий не потеха для туристов, не ярмарочная забава — часть жизни большой семьи.  Помню еще, как игрались свадьбы, как взлетали в воздух пуховые подушки — невестино приданое…  Помню, как впервые вживую услышала «Зоренку-зарницу» - песню, ставшую эпиграфом к «Тихому Дону».  Радостным узнаванием всколыхнулось все во мне… Храм в бедном хуторе Дядин —  мой Афон. Жжет глаза на степном ветру: читаю на валунах-памятниках знакомые с детства фамилии.  Когда-нибудь и я лягу в ковыль: «не для меня придет весна, не для меня Дон разольется»… Донская казачка, иного не дано.

Три поколения, три государства, одна земля. Сироты при живой матери – твои дети, Россия. Убивали отцов, мужей, отбирали честно и потому тяжко нажитое, загоняли с малыми ребятишками в землянки и бараки, растлевали неверием и ложью, пресекали память рода. Каждое поколение – сызнова. А мы живые. А мы поднимаемся из грязи, нищеты, унижения, среди бесовского шабаша: «Укрепи, Господи!»

- Гляди сюда, жалкая моя. Это прадеды твои Аким и Яков, деды Иван и Пантелей. А ишо были Калин и Карп. Вот так сложи пальчики и ручечкой делай так-то…  Желай им царствия небесного… А бабу Варю помнишь?

Помню, бабушка. И Варвару, и Устинью, и Пелагею, и Анну. БОльные мои, жалкие мои. До боли любимые, до острой тоски. Работницы и хозяйки беспросветные, гордые, яркие, остроязыкие. Пахать, петь, любить - первые. Всех деточек подняли, внуков вынянчили. Стены каменные да саманные, сотни раз руками мазаные, беленые, подворья с живой землей оставили. И ушли в свое царствие небесное. Там обнял Аннушку тридцатилетний лейтенант Иван, сложивший голову в орловских лугах. Покаялся гуляка Пантелей перед Пелагеей, ради него преступившей староверские законы. Встал из речного песка строевой казак Яков Федорович и узнал, что супруга Устинья Карповна после горестной вести родила маленькую Нюсю, спасла от голода трех его дочерей, выдала замуж, кротким ангелом жила подле них и ни одного мужчину до конца дней в сердце не приняла.

Жестоко изрубили прадеда Калина красноармейские шашки, когда  он разбирал рельсы. Задержать бронепоезд, дать сынам минуточку лишнюю, чтоб ушли за Донец, чтоб не догнали их ни клинок, ни пуля оболваненных, жадных до чужого добра инородцев. Не ушли далеко казаки: принял их, посеченных пулями, Северский Донец. В одночасье лишилась большая семья кормильцев. А новая власть, обобрав до нитки бабенок с детворой, выселила их в землянки. Спаси Христос, что не в Сибирь…  Смотри, дед Калин, - выжила твоя кровь! Траву ели, ракушки речные, горстки зерна под страхом суда неправедного приносили своим казачатам. Молились тайно, растили детей в труде, и у многих из малых сих под пионерским галстуком на гайтане висел староверский крестик.

Выстроены новые дома - по камешку, на бабьих хребтах, руками подростков. Пошли, поехали учиться с «балетками» младшие в семьях – братья и сестры дали им эту возможность, работая с шестнадцати лет в поле,  в шахте, на заводе. Подросли внуки – сытое, непуганое поколение. Теперь будем ЖИТЬ, а не выживать!

Но снова меняется власть: нет законов, нет стыда, нет берегов. Новые иуды строят царство Зверя на крови и пороках. Старательно заплевывают бессловесных мертвых, чтоб отвлечь от дурно пахнущих преступных дел, что творят здесь и сейчас.  Вместо Бога в храмах – торгаши и паяцы. Мечутся дикой бесовской стаей наркоманы и «идеальные потребители» – вчерашние ласковые и родные дети, ныне алчущие тела без души. Бесследно исчезают люди, большие и малые, будто шастает всюду ненасытная чудовищная нелюдь.   Вымирают деревни, целый уклад честной крестьянской безыскусной жизни.

В смятении, в предчувствии беды замерла душа: «Мамочка, не открывайте незнакомым дверь, пожалуйста; не верьте, что бы ни говорили!», «Ваня, где ты?» Родненькие, костьми лягу, с того света вернусь, чтоб глотки рвать, если кто тронет. Багровой волной поднимается со дна души память убиенного за детей своих Калина...

- Сотвори крест, умойся святой водой, кукла моя тятишная, и ничего не бойся, - слышу ласковый голос.

Я не боюсь. Ваша кровь во мне.

Ольга Константинова